ЭЗОТЕРИЧЕСКИЙ РОМАН
ФИЛОС
КНИГА ВТОРАЯ
Глава 2
ДУША В ОПАСНОСТИ
Но возможно, Куонгу был известен некий закон, управляющий такими феноменами. И если допустить, что он знал, то простиралось ли его знание и на другие законы?.. Я решил спросить друга об этом, как только представится удобный случай. Во время путешествия по Индостану мне довелось слышать о целой группе людей — не факиров, но ученых, живущих уединенно в Гималаях и способных производить потрясающие по разнообразию и силе магические чудеса. Не от них ли пришел Куонг? Не у них ли учился? Как мне сказали, этих магов называли раджа-йогами. К сожалению, на досужие вопросы тех любопытных, кто пытался больше узнать о них и их обширной оккультной, или теософской, мудрости, местные жители отвечали молчанием на манер египетского Сфинкса.
Впрочем, на Востоке и во многих других местах встречались маги, жизнь которых была окутана тайной, тщательно оберегаемой. И теперь я знаю, почему. Дело в том, что прежде, чем знание, хранителями которого они являлись, могло быть обретено, они должны были привести свои души в истинное равновесие благодаря спокойствию, присущему жизни среди дикой природы. Вам это может показаться странным, тем не менее, такое спокойствие вряд ли можно обрести среди тех, кто имеет пристрастие к мясной пище или же попросту погряз в себялюбии обывательской жизни. Именно поэтому такие ученики всегда уходили от мирской суеты. И поныне люди, желающие обрести оккультные знания, уединяются (даже в городах), ибо социальный порядок и общественная жизнь мира создают свою атмосферу — ауру, полную взбаламученной грязи, губительную для абсолютного покоя, необходимого теософу. (Должен заметить, что в современном мире под словом «теософия» подразумевается то, что весьма далеко от ее подлинного смысла, а посему это название молчаливый ученик Природы, который и сегодня, как всегда, есть Сын Одиночества, не употребляет.)
Но вернемся к Куонгу. Возможность расспросить своего друга, которого, как выяснилось, я знал недостаточно хорошо и который оказался гораздо более общительным, чем я ожидал, представилась довольно скоро. Привожу его дословные ответы на мои вопросы:
— Да, в этой стране Звездного Флага есть ученики, объединившиеся в так называемое «Лотинианское Братство». Их ложи, именуемые Сэчами, расположены по всему западному полушарию, и один Сэч есть неподалеку отсюда. Но никто из непосвященных не может и мечтать о том, чтобы узнать, где он находится или кто является его членами. Однако вас, мистер Пирсон, я сам подвел к тому, чтобы вы задали мне свои вопросы. И сделал это, разумеется, с разрешения Братства, каждому члену которого вы, хотя и не знакомы ни с одним из них, хорошо известны. Теперь скажите: чему вы сами приписываете такое их решение?
Я мог дать лишь одно объяснение:
— Видимо, они знали о моей глубокой, до сих пор неудовлетворенной духовной потребности и поощряли мое стремление к оккультному Братству. Мне кажется, сердцем я всегда чувствовал свое Сыновство, но умом не понимал этого.
— Верно. И теперь вы должны быть приняты как брат Сынам — тем людям, которые редко допускают в свою среду новых членов и никогда каких-либо неизвестных им. Но поймите раз и навсегда: для мистических учеников нигде нет, не было и не будет ордена. Лотиниане Америки, как и йоги Индостана, никогда не объединяются для одного лишь изучения оккультизма. Так ничему не научишься. Тот, кто поистине обретает достижения, добивается этого сам, он растет самостоятельно. Его знания не есть результат совместного с другими обучения. Знание — не в книгах. Каждый ученик Бога сам представляет собой лучистый центр Божественной мудрости. Даже клятвы, которые требуются от проходящих посвящение, предназначены единственно для того, чтобы испытать, является ли ученик по сути своей тем, с Чем он стремится соединиться. Тео-христиане действительно жили вместе, но лишь потому, что подобное притягивает подобное. Царствие Божие внутри нас и более нигде. Воплотите в жизнь то, что знаете, и тогда Христос даст вам большее знание и возможность дальнейшего роста. Реализуя же и это новое знание, вы, таким образом, будете расти, как те полевые лилии, которые не трудятся, не прядут, но являются проявленными мыслями Бога. «Я ЕСМЬ Путь, Истина и Жизнь», — сказал Величайший. Вы, Уолтер Пирсон, имеете теперь возможность войти в один из Сэ-чей. Это — ваше право, ибо братьям известна вся ваша жизнь в веках.
— Моя — что? Моя жизнь в веках? — переспросил я, рассмеявшись, полагая, что это шутка.
— В свое время вы все узнаете, мистер Пирсон, в свое время, — серьезно ответил Куонг. — Я не шучу. Посмотрите на меня. Вы говорите, что я выгляжу на тридцать лет. Но я значительно старше. Умножьте это число на три, добавьте еще половину и получите правильный результат с погрешностью в один год. Я наблюдал за вами с момента вашего рождения, используя для этого свои психические способности. Вы родились с такими качествами, которые, если будут выявлены, могут сделать вас мудрее меня. Коли желаете, мы можем пойти в Сэч в одну из ближайших ночей. Вас удивляет, что до этого я говорил на ломаном английском, теперь же изъясняюсь свободно? Поверьте, на то у меня есть свои причины. Возможно, вскоре они станут очевидными и для вас.
Не все из сказанного Куонгом было мне понятно, но его слова вызвали такой интерес, что некоторое время я просто не мог думать ни о чем другом. Через неделю в полдень я направился в город, попросив своего китайского друга встретиться со мной там и уже оттуда двинуться в Сэч. По пути увидел знакомого — хозяина питейного заведения, в которое нередко забредал, полагая, что в этом нет никакого вреда, ибо пил я весьма умеренно. Когда мы добрались до его бара, он принялся настаивать, чтобы я привязал свою лошадь, зашел и осушил с ним стаканчик. Но на этот раз радушное приглашение вызвало во мне невольное раздражение: я чувствовал, что, приняв его, утрачу то состояние спокойного раздумья, в которое был погружен. (Кстати, Куонг никогда не пил спиртного, не курил и вообще отличался умеренностью в привычках.)
Однако, я все-таки вошел в заведение, решив, что не буду пить спиртного ни при каких обстоятельствах. Моим глазам предстала знакомая сцена: мужчины, поглупевшие, одуревшие, разгоряченные крепкими напитками, и женщины легкого поведения. Прежде я взирал на это равнодушно, но теперь все здесь вызывало во мне крайний протест. У стойки бара сидела красивая светловолосая девушка, явно получившая хорошее образование, еще не совсем опустившаяся, но уже являвшая наглядный пример сатанинского влияния алкоголя. Эту утонченную красавицу я видел не впервые и знал ее историю.
Она выросла в одном из восточных штатов, воспитывалась под сенью школы, церкви и родительского крова, но рано успела познать безжалостное предательство мужчины и жестокое осуждение общества — этого лицемера, внешне безупречного, однако много худшего, чем сами жертвы, которых он побивает камнями своего беспощадного мнения, в то же время позволяя подлецам остаться безнаказанными, общества, забывшего изречение: пусть первым бросит камень тот, кто сам без греха. И теперь Лиззи проводила свое время в алкогольном аду. Да иначе и быть не могло: ее родители не видели ничего дурного в умеренном потреблении вина, и вкус к нему создал в характере девушки привычку, следом пришло пристрастие к «вольному» обществу, а затем — падение. Хотя ей было всего лишь восемнадцать, ноги ее уже ступали по углям Гадеса.
Но мне не хотелось верить, что Лиззи потеряна для общества, окончательно потеряна. Да, родители приобщили ее к блеску грешных путей — вину и легкомысленным знакомствам, но, вспоминая дни, проведенные в родном доме, она называла их ужасными, говорила, что от них у нее осталось лишь чувство гадливости. И я знал, девушка говорит правду. Искренние горькие слезы наполняли ее ясные карие глаза. Обладательница таких глаз вряд ли могла ступить на путь греха по своей воле, скорее, как она сама сказала, «потому что дома никого не волновало, чем я занималась, до тех пор, пока не узнали о моем позоре. И тогда они выгнали меня и заперли от меня на замок двери дома и двери своих сердец». Все это однажды она рассказала мне сама, когда мы сидели в ее собственном доме.
Лиззи оказалась человеком одаренным, ее талант художницы можно было сравнить разве что с ее же великолепной игрой на фортепиано. Стены дома были увешаны картинами, принадлежавшими кисти самой хозяйки, — и какими картинами! — грустными, берущими за душу. На одной из них светловолосая девушка с лихорадочным блеском в глазах сидела под деревом на лужайке рядом с молодым человеком, перед которым стояла служанка, держащая поднос с четырьмя стаканами. Два были наполнены молоком, а два — красным вином. Усмехающийся юноша держал руку на стакане с вином, девушка с пылающими щеками и дерзкими глазами тоже тянулась к вину, хотя было совершенно очевидно, что она предпочитает молоко. За ней, невидимая для всех троих, была изображена полупрозрачная фигура с лицом божественной чистоты, оплакивающая ошибку девушки. За спиной же ее приятеля находилась другая призрачная фигура — черная, со злобным, сатанинским выражением лица, — державшая руку на плече юноши и победно улыбавшаяся. Под картиной стояла надпись: «Поражение Чистоты».
Я тогда долго изучал полотно, потом обернулся к художнице и спросил:
— Это ваша жизнь и ваше горе, не так ли, Лиззи?
В ответ она разразилась потоком слез. Я ждал, пока ее боль утихнет. Наконец, она ответила:
— Да, это мое горе. О, Боже, как низко я пала! И нет больше надежды. Никакой надежды. Если б только я могла оставить эту жизнь и начать все заново, в другом месте, где бы никто не знал о моем прошлом! Но это невозможно. Я не смогу уехать отсюда, у меня нет на это средств.
— Но ваше искусство, Лиззи? — мягко напомнил я.
— Мое искусство... Вряд ли здесь кому-либо нужны мои картины, так что начать жизнь с чистого листа не на что...
Именно из гостиной этой девушки я и вышел в тот день, вечером которого мы с Куонгом отправились в горы, где встретились с гризли. А через неделю я вновь стоял в баре Чарльза Прево и увидел Лиззи, разговаривающую с барменом за стаканом хереса. Когда бармен отвернулся, чтобы обслужить очередного клиента, я подошел к девушке и, наклонившись к самому ее уху, прошептал:
— Может быть, вместо хереса выпьем молока? Ее печальное лицо преобразилось, в глазах, как
капли росы, заблестели слезы, она согласно кивнула.
— Тогда пойдемте со мною. А лучше пригласите-ка меня еще раз к себе домой, — предложил я.
Мы вышли, преследуемые любопытными взглядами завсегдатаев салона, неправильно нас понявших. Войдя в ее гостиную, я предложил хозяйке кресло, сам сел в другое и сказал в ответ на ее вопросительный взгляд:
— Лиззи... Нет, лучше я буду называть вас Элизабет. Это имя звучит красивее и больше пристало вам. Я понимаю, как тоскует ваша душа по достойной, чистой жизни, о которой мы говорили в прошлый понедельник. Знайте же, я богат, причем богат так, как многим и не снилось. Для меня потерять или потратить двадцать тысяч долларов или даже больше — несущественно, их покроет доход всего лишь двух месяцев. Я много думал о вас после того нашего разговора и сегодня пришел, готовый к тому, к тому... Ну, в общем, смирите свою гордость и примите этот чек Первого национального банка Вашингтона. Возьмете ли вы его, Элизабет? Примете ли мою помощь и решитесь ли, освободившись от сегодняшней нищеты, начать новую жизнь?
Несколько мгновений она молчала. Трудно описать словами всю гамму чувств, промелькнувших на лице девушки, прежде чем она спросила: — Но... но как я смогу вернуть деньги? Если, конечно, смогу. И как вы узнаете о том, что я не промотала их и не злоупотребила вашим доверием?
— Я вовсе не хочу, чтобы вы когда-либо каким-либо образом возвращали мне эти деньги. Пользуйтесь ими, прошу вас! А что касается меня, Спаситель же сказал: «И кто напоит... только чашею холодной воды,., истинно говорю вам, не потеряет награды своей»* (* Матф. 10:42.) . Я верю вам. Примите от меня этот чек, как «чашу холодной воды», спасающей вас от гибели.
— Я не могу противиться такому предложению и приму вашу великодушную помощь. И, если Бог поможет мне, буду верна обещанию, — сдавленным голосом сказала она.
Сдержала ли Элизабет слово, ты, дорогой читатель, узнаешь позже. Скажу только, что в нашем городке больше не слышали о ней, даже направление, в котором она скрылась, не было известно никому, кроме меня. Общество узнало лишь, что картины художницы упакованы и отправлены посылкой в фирму дилеров по искусству в Нью-Йорк Сити. Это было уловкой, цель которой — создать впечатление, будто все картины проданы грузополучателю. На самом деле все было иначе: ничто не могло заставить Лиззи расстаться с картинами, разве что крайняя нужда. Лишь несколько менее ценных были проданы с аукциона вместе с домом и мебелью, принеся неплохие деньги.
Ее билет, как я узнал месяц спустя от нашей общей знакомой, католической сестры милосердия, — да благословит Бог этих сестер! — которая ехала вместе с Элизабет до Сан-Франциско, был куплен до Мельбурна в Австралии. Эта информация удивила даже меня, и я было подумал, что у девушки какие-то далеко идущие планы. Но католическая сестра передала мне одну картину, которую Элизабет оставила для меня. На ней был изображен вашингтонский Капитолий, а под ним стояла надпись: «Дом, милый дом». Сестра никогда не бывала в Вашингтоне и потому не поняла смысла этой картины, а больше никто ее не видел. Так что ни одна душа, кроме меня, не узнала, куда уехала светлая, хрупкая, рожденная для высокой цели художница.
Вручив тогда Лиззи чек, я покинул ее дом и перестал думать о той, которую теперь считал спасенной, а предался размышлениям о своем визите в Сэч. По словам Куонга, вступление в Братство означало фактический отрыв от мира обычных людей, и я чувствовал, что совсем близок к этому. На улице передо мной, слегка задев мою руку, упал подгоняемый ветром лист бумаги. Я почему-то наклонился и поднял его. Хотел тут же выбросить, но мое имя, написанное на бумаге, бросилось в глаза и вызвало любопытство. Я прочел записку и привожу ее здесь полностью:
«Не раздавай все свое состояние. Сейчас ты нашел деньгам хорошее применение, но не торопись так же поступить с остальными. Дни твои на прииске, как и в этом обществе, подходят к концу, поэтому продай свою долю. Это — хорошее месторождение, оно принесет тебе большой доход. Однако, не огорчайся, если не сразу найдешь покупателя, жди. Сделай это сейчас, ибо важно время. М.»
От кого пришло сообщение? Я не знал ответа. Но странно, что у меня, обычно столь мнительно-осторожного, даже на секунду не мелькнуло подозрение, будто все это — специально спланированное надувательство. Такая мысль просто не пришла в голову.
Итак, я разыскал своих партнеров и предложил им выкупить мою треть нашей совместной собственности. Некоторое время они недоуменно молчали. Наконец, один настороженно спросил:
— Пирсон, почему ты продаешь свою долю? Ты что, боишься, что золотишко кончается?
— Нет, не боюсь, у меня на то есть причина личного свойства — мне нужно вернуться домой, — заверил я.
Партнеры не могли знать, что в мои намерения совсем не входило возвращение в Вашингтон — город, откуда, как им было известно, я приехал, что слова «вернуться домой» означали для меня соединение с оккультным Братством и мое преображение. Они пообещали дать ответ на следующий день. Я согласился, но «следующий день» наступил лишь через месяц. За это время нашу шахту посетила удача, сулившая новые миллионы долларов: в материковой породе была найдена жила золотоносного кварца, которая, по предварительным оценкам, тянула на тысячи долларов за тонну. А в тот день, разумеется, еще и не подозревая о грядущей находке, я оставил своих занятых каким-то спором товарищей и отправился на встречу с Куонгом в условленное место за городом.
Уже наступила ночь. Китаец сидел под высокой сосной, но я не увидел его и, полагая, что пришел первым, сел на валун у края дороги. Было полнолуние. Мне вспомнился миф о Морфее, который уносит людей во мглистую страну снов — это единственное убежище от бед, которое миллионы утомленных страдальцев находят на Земле. Но Куонг пришел не как Морфей, не для того, чтобы даровать мне успокоительный сон. Он должен был ввести меня в мир, новый для меня, но привычный для Земли с того момента, когда миллиарды лет назад начался отсчет уходящего времени, в мир, который существовал от сотворения всего, — в страну духовных душ, где причуды сна вытеснены куда более чудесными и странными истинами. Я был готов вступить на дорогу Каббалы, по которой путешествуют те, кто в исследованиях древних оккультных тайн идет за седыми провидцами ушедших веков. Но смогу ли я удостоиться такой чести?..
Вот тут Куонг и нарушил мои размышления, сказав всего одно слово: «Пойдем». И вскоре мы уже взбирались на скалистые уступы, вокруг нас шумели сосны. Здесь, совсем недалеко от жилья человека, бродили олени, склоны были усыпаны яркими цветами — древесными и тигровыми лилиями и фиалками, выглядывавшими из своих скромных убежищ, но сейчас едва различимыми в лунном свете. Я шел, думая о красоте природы, которая, казалось, говорила: «Как гармоничны те, кто приходит ко мне с любовью, стремясь соединиться со всеми видимыми формами, слушая язык этого зримого мира во всем его разнообразии, язык, который рассказывает о вещах невидимых!» И сама душа отвечала трепетным ощущениям, наполнившим меня во время этой медитации.
К полуночи мы уже довольно далеко углубились в горный лес, в его тишину. Круглый щит луны ярко сиял над нами, заглядывая в просветы между ветвями сосен. Воздух был напоен теплом и покоем. И все вокруг, казалось, как нельзя лучше подходит для вступления в красоту нового мира, который — я это чувствовал — вот-вот откроется мне.
Однако, внезапно вид Куонга в китайской синей блузе, шедшего впереди и остановившегося, чтобы распустить свою косичку, словно бы подхлестнул все еще глубоко сидевшее во мне предубеждение против китайцев и, подобно холодному ветру, всколыхнул мою душу, нарушил радость и безмятежность. На какое-то мгновение я забыл, насколько Куонг превосходит меня в мудрости, и во мне возникло отвращение к исследованиям того, что казалось мне священным, в компании с китайцем. Мое тщеславие нашептывало: раз он китаец, значит он ниже тебя. Я ничего не сказал вслух, но ощутил острое желание немедленно вернуться в город.
Голос Куонга прервал этот поток неприятных мыслей, и в его словах, как в зеркале, отразился весь мой заносчивый эгоизм, причем настолько явственно, что сам я был ошеломлен и потрясен тем, как мое чувство справедливости могло допустить такую низость. Ведь я же искренне считал, что там, где речь идет об истинной зрелости, национальность играет весьма незначительную роль; я был убежден, что, если один народ и явил больше примеров благородства по сравнению с другим, то все равно из них обоих выходят отдельные личности, способные преодолеть высокие социальные барьеры и стать, по крайней мере, равными, ибо не тело, а именно душа взмывает к Богу!
— Нечему удивляться, — мягко, но не без грусти сказал тогда Куонг, — увы, это — человеческое тщеславие. Оно более плодовито на зло, чем любая иная эмоция. Оно делает людей слабыми тогда, когда они должны быть сильными, заставляет их спасовать перед предрассудком, когда требуется храбрость, оно сеет семена Несправедливости, из которых вырастают цветы Нетерпимости и вызревает урожай Подлости.
Затем он повернулся и, глядя мне прямо в глаза, произнес:
— Брат, должно ли наказание, которое стяжала порочность других китайцев, пасть и на меня, того, кто не принимал участия в их гнусностях? Должен ли добрый камень из кучи, отвергнутой каменщиками общества, также быть выброшен? А может быть, он станет во главу угла. Притеснение или тирания суть отрицание, ибо они отрицают права человека. Посмотри же, какой могучий оплот цивилизации выстроен на скале американской Декларации Независимости из «камней», выброшенных другими народами! Однако, да не будет она непомерно высока, и да будет сложена лишь из отборных «камней», независимо от их происхождения. Иначе нарушатся ее пропорции, и она рухнет.
— Поистине так. — Краска стыда залила мне лицо. — Я и не подозревал, что ты можешь так легко читать мои мысли, как не подозревал и того, сколько предрассудков вырастил с помощью собственного тщеславия. Прости меня, мой друг.
— Не проси прощения, ты не обидел меня, — откликнулся Чин. — Просто я четко увидел, что ты поступаешь несправедливо по отношению к самому себе, разрешая так разыграться своему тщеславию.
Я сказал тебе это лишь для того, чтобы исправить, а не унизить тебя.
Слова моего друга были подобны освежающему дождю, прибившему пыль. Мне стало необыкновенно легко, душа словно прояснилась, и все вокруг показалось еще более прекрасным.
Тут на тропу перед нами вышла пара оленей. При виде людей они вознамерились было умчаться, но Куонг протянул руку и подозвал их, как подзывают знакомых домашних животных. Олени помедлили мгновение, а затем направились к нам. Мой спутник ласково погладил их, и когда мы двинулись дальше, животные последовали за нами. У меня мелькнула мысль: уж не приручил ли Куонг во время частых одиноких прогулок в горах и этих оленей, и даже того медведя? Однако новый случай опроверг подобное объяснение. Едва тропинка нырнула под нависающую скалу, сверху прыгнула пума — «калифорнийский лев» (Felix concolor) — с очевидным намерением подкрепиться олениной на ужин. И не окажись животное, на которое она нацелилась, таким проворным, не отскочи в сторону, то наверняка стало бы ее жертвой. Оба оленя прижались к Куонгу, будто рассчитывали на его защиту, а он, повернувшись к пуме, сказал ей тихим, но твердым голосом: «Успокойся!»
И наступило спокойствие! Хищник мгновенно, как побитый пес, прижался к земле, а затем, вновь поднявшись на ноги и замурлыкав, мягкой кошачьей походкой двинулся за китайцем. Так они и шли: с одной стороны — олени, с другой — пума, а посередине — человек; я же, потрясенный увиденным, — сзади. Истинно, притча о льве и ягненке осуществилась на моих глазах.
— Смотри, брат мой, что означает знать закон и жить по нему, — сказал Чин. — Я вегетарианец, и совершенный мир, созданию которого способствует эта пища, приносит душе такой покой, что я вижу в ней, как в зеркале, отражение закона. Пусть это происшествие станет для тебя доказательством истины. Как только Куонг замолчал, мы остановились перед исполинским уступом базальтовой скалы высотой в несколько сотен футов, изломанной и скрученной, словно в приступе дикой судороги. Вокруг громоздилось множество отколовшихся камней, а к скале был прислонен громадный обломок весом в несколько тонн. Коснувшись его рукой, мой друг сказал:
— Здесь и находится наш Сэч, наш Храм. Скала охраняет с запада вход в это, без преувеличения, замечательное место.
Пока я тщетно искал глазами хоть какую-нибудь расщелину, через которую можно было бы попасть внутрь, китаец положил руку на голову большой кошки, стоявшей рядом с нами, и приказал: «Иди!» И пантера мгновенно умчалась прочь длинными грациозными скачками, какими умеют двигаться лишь дикие кошки, имеющие необычайно гибкий позвоночник.
— Она больше не вернется сюда, — сказал Куонг, — и этим оленям лучше остаться здесь, для них нет более безопасного места. Прощайте, мои милые друзья. — Тут он поворотился ко мне. — Ты не нашел вход? Не удивительно, ибо он специально сделан так, чтобы сбить с толку любопытных.
Куонг коснулся громадной каменной глыбы, и в тот же момент она накренилась, нависнув над нами так, что я инстинктивно отпрянул, опасаясь, как бы многотонный камень не рухнул на меня.
— Не бойся, брат мой. Смотри, он повинуется мне, как если бы висел на петлях.
Мой провожатый вернул глыбу в прежнее положение с потрясающей легкостью, направляя ее одной лишь рукой. На мой изумленный вопрос он ответил, что камень повинуется его воле посредством магнетизма. Но я не видел никакого магнита и сказал ему об этом.
— Дело в том, что магнит находится во мне самом. Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что все жизненные процессы — усвоение еды и питья, выделение отработанных продуктов и любые другие — осуществляются силой, которую, как и в нашем случае, можно назвать магнетизмом? Магнит находится в мозжечке человека, или заднем мозге, и в мозговом веществе извилин, настоящий мощный магнит. Сила, заставляющая работать сердце, легкие, поддерживающая тепло тела и так далее, огромна. Тот, кому известны оккультные законы, может сделать так, чтобы силы природы действовали заодно с этим магнитом, ибо сама вселенная движется только благодаря току, который непрерывно течет от положительного полюса к отрицательному, от одной половины природы в другую ее половину. Тут-то и скрыта оккультная тайна: если сделать место разделения здесь — в Огне Жизни, то там, где полюса соприкасаются, приходит в действие сила. Этот каменный валун — дверь — является якорем в естественном поле силы. Земля же — другой якорь.
Поставив дверь-камень на место, Куонг прочертил на земле круг около фута в поперечнике, затем нарисовал пару линий в круге в виде простого креста, одну с севера на юг, другую с востока на запад. Как только четыре конца креста соприкоснулись с кругом, брызнуло высокое ровное пламя. Его копьеподобный конус слегка дрожал, но никак не отреагировал на вдруг обрушившиеся на нас сильные порывы ветра. И тогда Куонг сказал:
— Смотри на Силу Смерти. Из всех людей только ученик оккультизма может породить ее, только он способен вызвать ее по своей воле, а не случайно. Нельзя касаться этого пламени, такое прикосновение смертельно, ибо здесь действует принцип — большая сила вмещает в себя все меньшие, и этот огонь мгновенно поглотит силу жизни, или ветра, или волны, или снаряда. Он существует здесь проявленным в волшебном символе. Ты думаешь, что этот символ может быть любой другой формы? Так думают только те, кто не понимает сути. Видишь того мотылька, что мечется вокруг пламени? Сейчас он влетит в него, но не сгорит, нет... Смотри же, — вот! Он коснулся огня и просто исчез, не оставив следа. Значит, не горячий и даже не теплый. Ну, хватит о нем.
Мой друг поворошил палочкой слой пыли, на которой был нарисован круг, и в ту же секунду свет погас. Затем он начертил новый круг, лишь одна линия пересекала его — с севера на юг. Куонг встал в него: левая нога в одной половине круга, правая — в другой. Одно мгновение — и он оказался в сияющем пламени, весь объятый им. Я страшно испугался.
— Не бойся за меня, — прозвучал его голос. — Со мной все в порядке. То первое пламя было отрицательной одичности и потому грозило мгновенной смертью любому существу, которое коснулось бы его. Даже скала, рухнувшая в него, мгновенно бы распалась. Та же участь постигла бы и пушечное ядро, выпущенное из жерла орудия. А этот факел — положительное пламя Жизни Природы, именно оно поддерживает жизнь. Я могу стоять здесь веками и не устану, не почувствую голода, не заболею, не буду нуждаться ни в еде, ни в питье. Я буду жить, ибо в этом пламени, стоит лишь войти в него, все становится неуязвимым для времени. Однако, пока я стою в нем, моя душа не развивается. Так что, хотя использование такого огня и облегчает жизнь, я не стремлюсь прибегать к его помощи, кроме тех случаев, когда мне крайне необходимо отдохнуть или излечиться от болезни.
Куонг стер ногой круг, вышел из него, снова отодвинул камень-дверь и вступил в открывшийся за ней тоннель*(*Это было в стене одного гигантского каньона, который бороздит склоны горы Шаста в Северной Калифорнии. Автор.). Я последовал за ним. Глыба опять встала на место, закрыв ведущий внутрь горы проход. Мне вспомнилась библейская легенда о том, как отвалили камень от двери гроба Иисуса Христа. Глядя на действия Куонга, я теперь понимал, что и тогда никакого чуда не произошло, а были лишь проявления высшего закона природы. Двигаясь по длинному тоннелю, я старался идти вплотную к своему провожатому, которого слышал, но не видел, так как здесь царила полная темнота. Не доверяя такому ненадежному проводнику, как слух, я попытался нащупать стену, и когда дотронулся до нее, все вокруг нас вдруг озарилось чудесным белым светом. Он исходил не из какой-либо точки, светился весь воздух, и я заметил, что ничто не отбрасывало тени ни вниз, ни вверх, ни в любую другую сторону. Это был тот же удивительный свет, который однажды зажег в пещере Куонг.
Примерно через двести футов мы оказались у двери, сделанной, по всей видимости, из бронзы и покрытой искусно выгравированными сценами и рельефами людей и животных, расположенными вокруг двойного треугольника в круге. Дверь вела в обширный круглый зал не менее шестидесяти футов в поперечнике с куполообразным потолком десяти или двенадцати футов высотой в месте его соединения со стеной и более двадцати футов — в центре. Освещение здесь было такое же, как в тоннеле. Я не задавал вопросов, полагая, что лучше всего просто наблюдать.
На какое-то время Куонг оставил меня тут, а сам прошел в другое помещение по узкому проходу, закрытому портьерой. Я воспользовался этим, чтобы осмотреться. Зал, как и коридор, ведущий к нему, был выдолблен в скале, только уже не в базальтовой. Центральную часть стен и потолка вырезали в твердом золотоносном сером кварце. Эта жила шириной в двадцать пять футов прилегала с одной стороны к гранитному пласту, а с другой к пласту красного порфира, что находят, в основном, в верхнем Египте. Там, где кончалась гранитная порода, начиналась еще одна металлоносная жила, она и завершала эту сторону зала. Порфир также почти заполнял свою сторону, и за ним начинался второй пласт золотоносного кварца. Теперь попробуйте представить все великолепие этих стен, отполированных, как стекло, где в темной породе, оттеняя ее первозданную красоту, сверкали прожилки серебра, золота и других металлов.
Создатели чудесного сооружения «строили подобно великанам и отделывали подобно ювелирам». Но как и когда была выполнена столь грандиозная работа? Ведь в нескольких милях отсюда лежал город с несколькими сотнями жителей, никто из которых ничего не знал об этом месте. Тогда и я еще не понял, что его строители — члены Лотинианского Братства — возвели свой храм с помощью разрушительной Силы Смерти, хотя уже видел, как Куонг зажег таинственное пламя, в котором мгновенно исчезало все, коснувшееся его. Прошло много времени, прежде чем я, возвращаясь в прошлое и размышляя над этими событиями, запечатлевшимися в памяти, пришел к решению головоломки о возникновении Сэча, или Сагума. И теперь уж точно знаю: ни кирка, ни сверло, никакой иной человеческий инструмент не использовались в его строительстве; то, что прежде я считал результатом многолетнего кропотливого труда, было создано в кратчайшее время. Именно так оно и было, друзья мои!
Пол зала устилал ковер в восточном стиле. В его длинных волокнах спокойного серого цвета, подобных шерсти животных, звуки шагов тонули, словно вы ступали по гагачьему пуху. Вдоль всех стен, за исключением трех входов, тянулись широкие диваны, покрытые той же шелковистой тканью, что лежала на полу. Кроме них единственным видимым предметом меблировки была стоящая в центре
передвижная медная конструкция, верхняя часть которой свидетельствовала, что ее использовали в качестве жаровни. Меня подмывало точнее узнать о ее предназначении, но я удержался от вопроса, не желая показаться чересчур любопытным.
— Спрашивай, если хочешь, не стесняйся, — сказал уже вернувшийся Куонг. — Это, как ты и предполагаешь, курильница, а о ее предназначении ты скоро узнаешь.
И я снова поразился оккультным способностям своего друга, так как его слова ясно доказывали, что он читает мысли. Внезапно на меня навалилась необоримая усталость и сонливость. Не думая более ни о чем, не спросив даже разрешения, чего требовала элементарная вежливость, я присел на диван, а затем растянулся на нем во весь рост. Но собственный поступок почему-то вызвал во мне такое раздражение, что, как ни старался, я не мог заснуть, хотя этого жаждало все мое существо.
— Что, не получается? Сейчас я помогу тебе. — Это был голос Куонга. Он снова проник в мои мысли, и я обрадовался его помощи, ибо уже не сомневался в том, что он способен сделать и это. Друг склонился надо мной и коснулся какой-то кнопки. В стене плавно отодвинулась небольшая дверца, открыв несколько полочек. С одной из них Куонг взял необычного вида флейту из трубки тростника, приложил ее к губам и заиграл мелодию, которая показалась мне очень знакомой. Она текла, похожая на старинную шотландскую песню, породив во мне исключительно приятное ощущение и какую-то сладкую боль; эти нежные звуки вызвали неясное воспоминание о чем-то, чем я восхищался в прошлом. Пытаясь вспомнить, когда это было со мной, я погрузился в глубокий сон.
Комментариев нет:
Отправить комментарий